Перовский Николай Михайлович

(31.12.1934 – 13.09.2007)

Полет не требует наград

Год за годом время стягивает с человеческих лиц неопределенные нежные маски юности. Постепенно и незаметно приходит возраст откровения, возраст, когда тень души ложится на лица, делая их характерными: добрыми, порочными, бесстрастными, благостными, угрюмыми. Среди всех прочих есть лица, осиянные высшим светом — это лица святых и поэтов. Тех поэтов, которым в прозрениях открываются неизведанные глубины и мудрость человечьего бытия. Немногих судьба наделяет столь высоким творческим даром, и среди них русский поэт Николай Перовский, живущий на Орловской земле.

1934 — год рождения, определенный кем-то навскидку: ни дат, ни имен близких, ни родных лиц. Ничего, кроме имени Николай, отчества Михайлович, фамилии Перовский, не оставил ему год репрессий 1937-й.

Я в ночь глядел
с восторженным лицом,
не поддавался взрослым уговорам,
а в этот миг за матерью с отцом
причаливал к подъезду «черный ворон».
Текла по подоконнику вода,
а снизу наплывали силуэты,
они росли, росли... и воды Леты
над очагом сомкнулись навсегда.

Жестокое, зачастую обычное для пасынков «великой эпохи» начало жизни. Пятьдесят четыре воспитанника было в детском доме в курской деревне Михайловке. В 1941 ребята постарше, прибавив себе года, ушли воевать, а остальных вывезли эшелоном в Среднюю Азию. По дороге их разбомбили, и не все добрались до нового дома на стыке Киргизии и Казахстана. Речушка с удивительным названием Чу текла в этом засушливом месте, и поначалу все было неплохо: паек, что предназначался для пятидесяти четырех человек, делили всего на сорок. Но в детдом стали прибывать новые сироты, вскоре их число перевалило за двести, а паек по-прежнему давали для пятидесяти четырех. В 1945 голод заставил бежать из детдома.

Мне этот томик золотой,
затертый, драный и разбухший,
достался лютою ценой -
взамен законного дежурства.
Я нянчу книгу и шепчу:
(Увы и ах, прости мне, Муза!)
«Ну хоть лепешку-тапанчу...
Ну хоть початок кукурузы...»

«Три мушкетера» — любимую книгу — во время бегства пришлось оставить в детдоме. И долго он потом об этом жалел. Много лет спустя, уже будучи взрослым, увидав точно такой же томик, поэт «лютой ценой» нескольких редких книг выменял его у владельца.

Беспризорная бродяжья жизнь, продолжавшаяся несколько месяцев, сменилась трехмесячным пребыванием в специальном ФЗУ в Самарканде. Затем побег и новый круг скитаний по Азии, завершившийся зимой 1947-го в колхозе Юсуповка в Джамбульской области Казахстана. Воспитанника колхоза определили стеречь свиней. Жил в сторожке, где молоденькие девчонки, скотницы Машка и Наташка, варили свиньям в большом чане и тут же себе — в котелке. Впрочем, то, что готовилось в котелке, мало, чем отличалось от бурды для свиней, и было из той же самой гнилой картошки. С приходом лета стало вольней: двенадцатилетний скотник был переведен в пастухи и стал гонять овец в отроги Тянь-Шаня. Осенью школа и та же работа, пока не ударил мороз и сделалось невозможным ходить в школу за пять километров разутым. Учиться очень хотелось, и выход был найден — письмо Сталину с просьбой прислать ботинки. В те времена такие письма перехватывали на почте, и он отправил своё с соседней станции. Но письмо все же перехватили. Вызвали в сельсовет, где ждали директор школы и представитель НКВД и здорово отругали, но все же купили ботинки, фуфайку, определили жить на квартиру. В 53-м школа окончена, но нет паспорта и невозможно уйти из колхоза.

Я жду и жажду выпускного,
я собираюсь в институт,
авось отпустят крепостного,
авось мне вольную дадут.

И директор школы хлопочет перед райкомом ВЛКСМ за своего выпускника, серебряного медалиста и секретаря школьной комсомольской организации. В конце концов, документы получены, Перовский едет в Москву. Там, в горном институте, учится один из его друзей. Студентам горного дают форму: китель, шинель — невообразимая роскошь для паренька из далекого колхоза. Дают не бесплатно, в рассрочку на пять лет, на время учебы. Перовский становится студентом Московского горного института. И так же, как раньше в колхозе, приходится учиться и работать. Детство прошло в скитаниях, в разъездах. Проносится юность... Студент Перовский работает в Воркуте на шахте, в Никитовке (Донбасс), на целине, в оренбургском совхозе «Комсомольский», известном тогда всей стране. 1957-й становится в его судьбе переломным: по болезни ему приходится оставить учебу и избрать другую профессию. Возможно, это судьба, спутник, земное тело, устремленное в космос, дает первый толчок поэтическому вдохновению. А может, это любовь? В 57-м он встречает Лиду Бочарникову, влюбляется, женится, обретает жизненную опору, собственную семью. С тех пор поэт никогда не будет один, любящая, верящая в талант Лидия Ивановна Перовская всегда рядом.

В том же 57-м Николай Перовский учится в Харьковской школе руководителей художественной самодеятельности. Затем по распределению едет в Белгородскую область, в глухую деревню недалеко от райцентра Шебекино. С 1958-го работает руководителем дома культуры, учителем музыки и физкультуры в школе, почтальоном, журналистом. Молодой поэт ищет себя. Его замечают. В 1961 году Ярослав Смеляков рекомендует его стихи в «Комсомольскую правду», а в 1962-м году Сергей Наровчатов дает напутствие «в добрый путь». В 1962 году в Белгороде выходит первая книга стихов «Звезды делает человек?’, и очень скоро за ней, в 1964-м, «Голуби, голуби». В 1962-м в Курске на межобластном семинаре молодых писателей было решено издать книгу Перовского в Москве. Сборник «Небо» вышел в 1965 году в издательстве «Молодая гвардия». Затем три книги в Воронеже: «Испытание», «Осенние костры», «Август». Старшие собратья не оставляли в те времена без внимания молодых поэтов. В Белгород часто приезжали такие авторы, как Владимир Гордейчев, Евгений Носов, Майя Румянцева, Николай Корнеев.

С 1962 года о молодом поэте Перовском писали Наровчатов, Филюшкина, Риммар. Статьи выходили в журнале «Подъем», в «Литературной газете», «Литературной России». Но, к сожалению, быстро выяснилось — в поэзии Перовского отсутствует дух социалистического реализма. Вскоре Семья Перовских перебирается из Белгорода в Орел. Уже здесь в Приокском книжном издательстве в 1976-м выходит книга «Грани». В 1983-м книга прозы «Дорога к дому», в 1986-м сборник стихов «В пути». Затем повести и рассказы «Стоит гора высокая» — в 1991 г. Стихи Перовского печатают в «Новом мире», «Октябре», «Теплом стане», в сборнике «Грани», в различных альманахах. В 2002 году выходят сразу три книги: «Лебеди на Орлике» в Орле, «Звезда упала» в Набережных Челнах и «Иное царство» в московском издательстве «Глобус». Сейчас готовится к выходу еще одна книга...

Как часто мы киваем на время: мол, все спишет, рассудит, покажет. Но при этом забываем, что мы и только мы сами творим это самое время. И только от нас зависит, войдет ли в будущее или канет в Лету высшее слово.

Жить... ради слова,
ради дела,
как будто каждый
друг и брат,
душа проснулась
и взлетела -
полет не требует наград.

Алла ЛЕБКОВА

Невольник чести

При всех раздачах талонов на место под солнцем Перовский оставался в тени. В той тени, что наведена на нас помрачением государственных умов и общим упадком духа. Эта серая сырая тень тянется из застоя в отстой; может быть, единственное, что создает преемство от развитого социализма к раскрученному либерализму, это явное торжество посредственности. Вот почему лояльность поставлена выше верности. Вот почему почести не делают чести.

При всех своих заслугах перед художественным словом, поэт Перовский никакой властью не обласкан, ничего не удостоен и ничем не награжден. Когда художника такого масштаба как бы не замечают, это отнюдь не по близорукости критики — это от дальнозоркости расторопных распорядителей кредитов доверия публики. Значит, его мера больше, чем мерка, подогнанная под посредственность: отдать ему должное — оторвать от себя. То, что Перовский из тех немногих в нашем гордом своей культурной миссией городе, кто всерьез может быть назван поэтом, понятно всякому, кто хранит хотя бы смутную память о критериях культуры. То, что Перовский при всех окололитературных счетах (на первый-втopoй рассчитайсъ!) стоит вне строя, прямо утверждает его независимость от конъюнктуры и косвенно подтверждает зависимость нашего литературного процесса от настроения начальства. То, что Перовский при всем его неоспоримом первенстве обделен официальным признанием, не ущерб его имени, а ущербность нашего общества. Неладно что-то в третьей литературной столице.

Одним из немногих не сданных рубежей культурного пространства остается музей Тургенева. Поэтому именно там и нигде более суждено было состояться торжеству в честь юбилея Николая Михайловича Перовского. На исходе високосного года в назначенный час в небольшой актовый зал сошлись его товарищи по перу и друзья по жизни. А также читатели и почитатели. И не было никого от начальствующих лиц. Может, и правильно: какие у поэта начальники? Это был не столько официальный акт чествования поэта, сколько живая встреча с поэзией. Своего рода лакмусовая бумажка — есть ли еще у нас культурная среда, или только кислотная и щелочная?

По канонизированной романтической пошлости, поэт должен быть молодым и вдохновенным (на худой конец, хотя бы пьяным). Такая поэтическая чушь... Помимо буйного байронического стандарта западная традиция знает и чтит традицию старого и мудрого (и трезвого, заметьте) поэта Гете. Гюго. Фрост. То же отечественная: Державин, Тютчев, Пастернак. Кумулятивный эффект настоящей поэзии не растрачивается, но возрастает в противоборстве времени. Перовский немолод и скептичен, что нимало не снижает его высокой лирической ноты. Труды и дни поэта (в каком-то смысле это одно и то же) сошлись в этот вечер в стенах литературного музея. Славный вышел юбилей, хоть и без полагающегося по рангу благословения свыше. Были слова от сердца и дары от души. Было вдоволь дружеского общения и классической музыки. Было много хорошего. Но лучше всего все же были стихи. Стихи Николая Перовского, — счастливого виновника общего торжества.

Владимир ЕРМАКОВ.

Не ведая точки отсчета

Говорить о поэзии приятно, но трудно. Найти определения тонким, эфемерным вещам, алгеброй поверить гармонию... И все же человек, всю жизнь пишущий стихи, не может не размышлять о предмете своих занятий, не искать причин, побуждающих его к ним.

«Когда полетел первый спутник, я написал стихотворение и его напечатали в районной газете. Редактор дала взбучку своим сотрудникам: «Рядом живет такой поэт, а вы и не знаете!...»

Упреки в адрес корреспондентов были несправедливы, ведь поэзия впервые выплеснулась из тайника души, потрясенной достижением человеческого разума. Это стихотворение было первым шагом поэта Николая Перовского. Божья искра, дар — синонимы слова «талант». Он до поры до времени таится в недрах души и лишь посылает свои импульсы...

— На меня почему-то с детства большее впечатление производила природа, нежели события. Были и скитания, и голод, но это как-то все мимо проходило, а в памяти оставались пейзажи Тянь-Шаня, речушки в его ущельях, краски заката... Я был больше наблюдатель. Хотелось понять что, зачем, почему... Что такое красота, и как ее выразить.

В копилку души складывалось и прочитанное в книгах, которые ему, подпаску, попутно привозил из сельской библиотеки возчик молока. Особенно поразили «Казаки» Льва Толстого: точностью описания быта людей, который был схож с жизнью в казахском ауле, и каким-то, как ему показалось, сродством с героем повести. Увиденное, прочитанное уже искало выход, но почему-то это были не стихи, а... роман со спортивными парнями и тоненькими героинями. Одна «полновесная» сотрудница редакции даже обижалась, почему у него все персонажи женского пола такие субтильные... Проза была и позже. И сейчас некоторые вещи требуют прозаического языка.

— Пока стихи идут, очень трудно от них отказаться, это такая зараза (смеется). Но есть какие-то заготовки, воспоминания, надо бы закончить.

И все же поэзия — его органика. (Когда я в первый раз увидела Перовского в редакции, сразу подумала: поэт). Наверное, будь у него тогда больше времени, он раньше смог бы увидеть свой литературный путь. Но в те годы все его силы были направлены на то, чтобы выжить, стать на ноги, кормить семью. Не было ни выходных, ни проходных. Как-то раз его в пути застала ночь, автобусы не ходили и пришлось ночевать на вокзале. Сидел, не мог уснуть и вдруг написалось стихотворение, которое в ту пору стало популярным.

«Я к небу стремился путями любыми,
И стали глаза у меня голубыми».

Муза ворвалась в первую же паузу в текучке жизни. А потом были «Аппассионата», написанная, как говорит автор, «на сильном чувстве», стихи о детстве. Пришли успех, похвалы от известных поэтов, признание читателей, первый сборник...

— Но однажды мы сидели в общежитии литинститута (я поступал туда, мне предложили на заочное, не захотел), я читал свои стихи, и парняга один, студент ВГИКа, слушал, слушал, и говорит: «Ты знаешь, пройдет несколько лет, и ты, кроме этого куска из „Воркутинского дневника“, кроме еще одного-двух стихотворений, ничего не будешь перепечатывать. Все это сильные стихи, но событийные, сиюминутные. Мне кажется, у тебя в поэзии стезя другая, ты склонен к наблюдениям, философии».

После этой неожиданной критики (как она нужна в жизни! гораздо больше нужна, чем такие сладкие похвалы...) начались совсем другие стихи. Всегда ли надо ждать вдохновения, когда загорится что-то в душе, когда стихи не могут не родиться?

— Когда это приходит, откуда это приходит, еще никому не удалось разгадать по-настоящему, найти формулу вдохновения. У меня многие стихи болят всю жизнь. Вот чувствую, что что-то в них не так. И вдруг, порой через много лет, находишь верное слово взамен того, что мешало. И еще: в некоторых стихах, даже написанных на самом вдохновении ( кстати, лучшие стихи все же результат именно этого состояния), точку отсчета, когда к тебе пришло верное слово, найти невозможно. Это как у сороконожки, которая начала думать, какой ножкой ей сейчас надо ступать. Мне ни разу не удалось проследить, откуда же это все начинается, как это, что это, почему вдруг приходит, вдруг уходит — не знаю. Наверное, поэтому у меня по заказу редко получалось. Почти никогда. Мука была, когда готовились первые книжки в советские годы. Ведь для того, чтобы книжка пошла, нужен был «паровоз», то, что потянет. Особенно у таких, как я, кого подозревали в «не нашем» духе. Ну, а книжку- то хотелось... Вот и садился, начинал что-то такое. И вообще, пока нет ни одной моей книжки, про которую я сказал бы, что она такая, как я хотел бы. Вот, допустим, свою предыдущую книжку я сейчас бы переполовинил. Всю жизнь мечтаю издать сборник, в котором были бы только самые лучшие стихотворения.

Только Бог создал свет и сразу сказал, что это хорошо. Взыскательность, недовольство плодами своего творчества — присуще человеческому таланту. Перовский в ответ на эти мои замечания вздыхает:

— С одной стороны, я действительно самоед, а с другой стороны — объективно. Ведь что такое поэзия? Там много всяких градаций, мною всего-всего, но иногда спасает интонация, или какая-то особенная образность, или какая-то цельность, или особый напор, или что-то... что-то такое, что искупает все.

Для кого пишут стихи: для себя или для людей? Пушкин когда-то сказал: «на необитаемом острове я бы писать не стал». Перовский придерживается того же мнения. Но это, скорее, свойство психики: либо ты интраверт, и тогда пишешь в стол, либо открыт людям и готов делиться с ними плодами своего творчества. Не похвалы ради и не ради денег, это вторично. Просто ты — частица человечества и участвуешь в созидании мира.

Елена БОРОДИНА

Сонет

Игра словами — древняя игра,
ведущая в трагическом размахе
прямую от пера до топора,
секущую от славы и до плахи.
Когда душа чиста, а мысль остра,
творение живет в цветке и прахе,
сжигая и развенчивая страхи
своим огнем и пламенем костра.
Широкая народная молва
у мастеров заимствует слова
и наряжает их в свои одежды.
Стоят потомки, головы склоня,
стоят в плену печали и надежды,
у книжной полки — Вечного огня.

* * *

Жизнь не отбрасывала тени,
пока душа росла в зенит,
но ветви сердца облетели,
а старый ствол еще звенит.

Еще ни солнце и ни вьюга
его не могут побороть,
лишь родовых колец кольчуга
стесняет дух и сушит плоть.

В райцентре

В райцентре хоронили старика.
Не знаю, кем он был на белом свете.
Плыла машина, плыли облака,
старухи, старики, деревья, дети...

А на его рассудочном лице
такое затаилось выраженье,
как будто это он привел в конце
весь мир в одностороннее движенье.

Сдвигалось и смещалось все окрест,
живое и бессмертное покамест,
и старый домкультуровский оркестр
шел во хмелю, хрипя и спотыкаясь.

И довезли до места, и снесли
к пределу, где кресты стояли косо,
и с каждым комом сброшенной земли
слабее становился запах теса.

И стали расходиться, и оркестр
куда-то поспешал на именины,
а мне казалось — вбитый в землю крест
ухмылкой провожает наши спины.

Прозренье

Бывает острое прозренье,
как взрыв в мозгу, что ты — живой,
что ненависть, любовь, горенье
в тебе, с тобой и над тобой.
Ты только вскрикни, хлопни дверью
или засмейся — просто, вдруг -
и тут же ветер и деревья
тебя затянут в общий круг.

В тот милый круг, где все живое,
где наслаждение и боль,
где правят общею судьбою
горенье, ненависть, любовь.

Мы в общем хоре все — солисты,
и даже тот, кто безголос,
в своем, особенном, регистре
доносит шепот свой до звезд.

Тропинка

Леониду Агибалову

Какой простор и звон в ушах,
когда тропинка полевая
тебя выводит на большак,
все горизонты открывая!

Ты набираешь высоту
и видишь с птичьего полета
всю наготу и всю тщету
земных страстей, людского пота.

Тебя охватывает страх
и манит теплая, живая,
вся в повилике и в репьях
твоя тропинка полевая.

Туман

Туман занавесил цветы в луговине,
и зелень примята тяжелой росой,
рыбак по колени в тумане,
как в глине,
висит с удилищем над сонной рекой.

Над лугом плывут
отсыревшие звуки -
хрипят пастухи и заходятся псы,
заря сквозь туман -
от излома излуки -
раскинула мост до песчаной косы.

Сидеть бы и мне
на замшелой коряге,
на тоненький прутик
низать пескаря
с лицом,
отраженным от радужной влаги,
с душой,
что проснулась ни свет ни заря.

Высокие годы, тяжелые воды
туманом окутали душу мою,
стою,
словно пасынок мирной природы,
над бездной тумана, на самом краю.

Чужак

Не сплю ночей, как мартовский ручей,
бреду по тротуару городскому,
я блудный сын, с рождения ничей,
я человек, но где пути к людскому?
Я болен, я бессонницей томим,
находка для храпящих психиатров,
а ты, земля,
смывай свой скудный грим,
всё в мире спит,
оставь его до завтра.

Округлая и сытая луна,
как баба деревенская в расцвете,
а на земле такая тишина,
хоть разревись,
не вздрогнут даже дети.
Куда же я, потерянный, бреду,
куда бегу от каменных громадин,
какому жаловаться высшему суду
на то,
что бедный разум мой украден?

Вы знаете, как травят чужака
прислужники хозяина — собаки?
Швыряют навзничь, рвут ему бока,
собаки -
что им знать о честной драке?!
Мой бедный пес! Ты дрался, как боец,
клыками вражьи глотки разрывая,
ты, издыхая, понял, наконец -
прислужники страшней своих хозяев.

Заря над соснами, над сонною рекой,
заря над отцветающей гречихой,
и здесь покой, но здесь такой покой,
как будто эти сосны знают выход.
На противоположном берегу
колючий луг, укрывшийся в тумане,
и там, на этом скошенном лугу,
я вижу то, что мучает и манит:
пять-шесть коней, унылый табунок
и у костра мальчишка-пастушонок
да с ним ушастый пес, почти щенок,
веселый и беспечный, как ребенок.

Смешно вздыхать
о милых пастушках,
поругивая город-муравейник,
когда и в этих мокрых лопухах
судьба сжимает глотку, как ошейник.
Так где же выход, есть он или нет
здесь, на земле, и там, под небесами,
неужто мысль -
оставить в жизни след -
усмешка одиночества над нами?..

И снова город. Листья шелестят
беспечных тополей пирамидальных,
надраенные статуи блестят,
гнилой картошкой
тянет из подвальных.
Сижу в канаве, глупый и больной,
срываю белобрысые ромашки,
а там, вверху, хохочут надо мной:
«Что делать, ты родился
не в рубашке...»

Хохочут эти серые дома,
смотря на мир глазами занавесок,
серванты, телевизоры, тома
и человек их маленький довесок.
Эй вы, дома, и вы, кто спит в домах,
министры, кандидаты, работяги, -
какого черта роетесь в листках
небрежно отсвинцованной бумаги?
Шпаргалочники! Жалкая напасть
безверием отравленного века.
Проснулись и, позевывая всласть,
натягивают маски человека.

1972г.

(Все материалы о поэте и его стихи взяты из газеты «Орловский вестник» № 1 от 23 марта 2005 г., вышедшей через несколько месяцев после 70-летнего юбилея Н. Перовского. Фото  Л. Тучнина с обложки газеты «Орловский вестник» № 38 от 19 сентября 2007 г., вышедшей через несколько дней после смерти поэта).