Предлагаю вашему вниманию рассказ орловского писателя Евгения Зиборова "Настоящий мужчина". В нем описаны события октября 1941 года.
В центральной измерительной лаборатории завода всегда было шумно. За стеной гудели трансформаторы термички, где-то покряхтывали и подвывали электромоторы, снизу, с первого этажа, доносился визг металла и удары молотков. Несмотря на этот шум, я любил свою лабораторию. Здесь было даже уютно, почти по-домашнему. Цветы, ковровые дорожки, два огромных — во всю стену — окна, покойные кресла — все это привлекало меня, заставляло оставаться и в обеденный перерыв, и даже после дневной смены. Заведующий— невысокий, коренастый Барабанов, чье лицо всегда напоминало страдальца, только вздыхал, видя меня по утрам уже сидящим над горой мерительных скобок и пробок. Не знаю, что значили эти вздохи. Вообще Барабанов казался мне человеком со странностями. Иногда он исчезал с утра и появлялся лишь в конце дня — злой и взъерошенный. В такие минуты Женя Крашевская — мой шеф, контрольный мастер, лукаво щурила темно-карие глаза и предлагала Барабанову папироску. Тот хватал, затягивался, его бил кашель, лицо краснело, но он упрямо курил —до мундштука. Отдышавшись, Барабанов вдруг усмехался неожиданно мягкой улыбкой и махал рукой: — Ну его к черту! Все нервы вымотал. Крашевская молча писала акт и искоса бросала взгляды то на меня, то на Барабанова. Я-то отлично понимал Женю: она уже предсказала, что сегодня Барабанову здорово влетит от Федора Николаевича. В первом механическом скопилась масса кондукторов и приспособлений, которые уже надо списывать или сдавать в ремонт, а у Барабанова все руки не дохо¬дили. Федор Николаевич —начальник ОТК, наш непо¬средственный. Когда началась война, он привел меня сюда, к Барабанову и сказал: — Учись, да постарательнее. Здесь, брат, точное производство. По первому классу! Что такое первый класс точности, я узнал позже—от Жени Крашевской. Барабанов же поначалу на меня смотрел колючим неприязненным взглядом и протяжно вздыхал, когда я в чем-нибудь ошибался. Барабанов подозревал, что я родственник начальства и буду ябедничать. Однако вскоре убедился, что подозрения его напрасны. Дело в том, что ни племянником, никем другим я не доводился Федору Нико¬лаевичу. Был просто соседом по общему коридору дома, в котором мы жили. Узнав об этом, Барабанов утратил ко мне всякий интерес, целиком доверив мое заводское образование Жене Крашевской. Мне Женя очень нравилась. Была она человеком, спокойным и рассудительным, несмотря на свою молодость. Иногда мне становилось ее жаль — Женя болела туберкулезом, и от этого ее глаза казались страдальческими. Поэтому я всегда старался сделать что-нибудь за нее. И Барабанов, видя, как я лопачу горы калибровочных скоб, покрякивал и начинал добреть —он тоже по-своему любил нашего контрольного мастера. С ней, Крашевской, и Федором Николаевичем и была связана эта история. Федор Николаевич в последние дни стал появлять¬ся у нас довольно часто. Голос его — грубый, ухающий — гудел в лаборатории и коридоре, ведущем в инструментальный цех. Был он высоченного роста, имел пудовые кулаки и широкое красное лицо с тщательно подбритыми усиками над пухлыми толстыми губами. Ходил в охотничьих сапогах, от которых пахло рыбьим жиром или касторкой. Федор Николаевич слыл хорошим охотником, я сам неоднократно видел, как он по воскресеньям возвращался с гордым видом домой, обвешанный убитыми зайцами. Рыжие длинноухие псы сопровождали мое начальство, а он довольно щурил глаза и громы¬хал басом, захмелев от охотничьей удачи... Был Федор Николаевич вдовцом - его жена умерла от того, что уколола палец ржавым гвоздем. В большой трехкомнатной квартире с ним жил сын — парень лет восемнадцати, да две легавые. Федор Николаевич садился обычно в кресло Барабанова, небрежно сдвинув в сторону лежавший на столе инструмент, и начинал рассказывать разные разности, от которых Женя прыскала в кулак, Барабанов изумленно поднимал щетинистые брови, а я уходил в дальний угол, где стоял оптиметр. —А ты не злись,— говорила мне позже Крашевская. —Это же такой характер. Сильный, мужской, понимаешь? Барабанов вздыхал, сморкаясь в платок. —Глыбища он, неотесанная! — говорил он. —Ему бы Соловьем-разбойником в Медведевском лесу быть. Ручищи — что кувалды. Гвозданет — мокрое место останется. Ты, Жень, того, не очень-то... Женя смеялась, поблескивая глазами. —А что я?.. —Ничего, так, к слову пришлось... Ладно, давай-ка развертки на бой посмотрим. В механическом ждут, уже начцеха прибегал... Мы начинали работать, и я между делом думал о том. что такое мужской характер. Неужто надо быть вот таким, как Федор Николаевич, чтобы тебя считали мужчиной?.. Я смотрел на свое отражение в стеклянной двер¬це шкафа и вздыхал. Какой уж я мужчина. Длинный, нескладный, вихры на затылке, руки — только на пианино играть учиться, белые, словно девичьи, да и голос — недоразумение. Никакой солидности. Любая заводская девчонка приводила меня в замешательство, стоило только ей в упор посмотреть в мои глаза... Конечно, я был слишком пристрастен к себе. Но кто из нас не пристрастен в восемнадцать лет!.. Однажды Женя не пришла. С полчаса я возился с новыми плитками Иогансона — прямоугольничками из чистейшей стали, отполированными до зеркального блеска. Я тщательно промыл их в бензине, вытер насухо и отнес на стол Жене — я знал, что она должна была сегодня принимать мерительные скобы из ремонта. Однако Барабанов, сидевший над каким-то шаблоном с зубомером, вздохнул так длинно, что я насторожился. — Ты вот что,— сказал он мне, не поднимая головы,— валяй, брат, сам... Жени сегодня не будет... Свадьба у нее. И поскольку я стоял соляным столбом, он поднял голову, посмотрел на меня и сдвинул на шишковатый лоб очки: — Ты что?... Кино смотришь? — поинтересовался он.— Онемел? —А... за кого? — удивился я неожиданному сообщению. — За охотничка... Мда-с! — Барабанов заерзал на месте,— Черт, закурить бы...— Он пошарил в столе и вытянул смятую папироску. —Вот так, брат... Слопал?.. Конечно, я «слопал». Однако в течение всего дня никак не мог представить того, что случилось. Федор Николаевич и Женя... Хм! Женя пришла на другой день. И к моему удивлению, держала себя так, как-будто ничего не произошло. Только была чуть оживленнее, и в глазах ее уже не было того холодного огонька, который всегда светился в глубине черных зрачков. И Федор Николаевич, явившийся перед самым пе¬рерывом, гулко, по-прежнему, грохотал голосом, рас¬пекая Барабанова. Единственно, что мне бросилось в глаза — на его ногах вместо тяжелых охотничьих сапог были надеты новенькие блестящие хромовые сапоги... Между тем все явственнее ощущалась близость фронта. Уже дважды немецкие самолеты бомбили аэродром на юго-западной окраине города. А однажды сентябрьской ночью они сбросили бомбы на завод. Огромные, двадцатиметрового диаметра, воронки черными пропастями зияли на заводском дворе. От зажигалок сгорело здание заводоуправления, мы нес ли круглосуточные дежурства на вышке, построенной на крыше первого механического цеха. Ежедневно на завод поступали наши танки-амфибии и танкетки с изуродованной броней, со сквозными рваными отверстиями — следами попаданий немецких снарядов. Их цепляли на крюк и тракторами затаскивали на бетонный пол цехов. Здесь над машинами копошились ремонтники, сверкали голубые перья электросварки, по-змеиному шипели горелки автогена, разбрасывая снопами искры, и наперебой звенели молотки и кувалды. Вскоре куда-то в Сибирь мы отправили целый эшелон с людьми и оборудованием, в том числе «Окаямой»— гигантским карусельным станком, сделанным японцами. Началась эвакуация. Удивительное дело! Мы проводили три эшелона, а завод продолжал работать. Только цеха попросторнели, посветлели. Людей, казалось, вовсе не убавилось. Впрочем, так оно и было: на завод пришел целый батальон военных—сержантов и рядовых, которые заняли рабочие места эвакуированных на Восток. Мы и сами стали почти военными — нас перевели на казарменное положение. Нас — это значит, мужчин. До женщин очередь еще не дошла. Федор Николаевнич несколько похудел. Стал раздражительным и Барабанов, лицо которого приняло землистый оттенок. |