О смерти А. А. Фета // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 240—244. — Из содерж.: Кудрявцева Е. В. Воспоминания о последних днях жизни и о смерти А. А. Фета-Шеншина. — С. 242—243. — [Т.] V.
«...сердце разрывалось, глядя, как с каждым часом мой дорогой Аф(анасий) Аф(анасьевич) уходил от нас все дальше и дальше. "Я гасну, как лампа", — говорил он»
Из письма М. П. Шеншиной К. К. Романову
от 24 ноября 1893 г.
Афанасий Афанасьевич Фет скончался 21 ноября 1892 г. в Москве, в собственном доме на Плющихе. После отпевания в университетской церкви гроб с его телом был перевезен в родовое имение Шеншиных с. Клейменово Мценского уезда Орловской губернии. Здесь в склепе церкви, построенной племянницей поэта О. В. Галаховой — владелицей Клейменова — он был похоронен.
В 1909 г. в журнале «Русский архив» была опубликована заметка П. И. Бартенева «Из записной книжки издателя "Русского архива". (Об А. А. Фете и его кончине)». В заметке впервые говорилось о том, что в день смерти Фет пытался покончить жизнь самоубийством. Сообщение Бартенева вызвало большое недоумение среди читателей. Несколько лет спустя Б. А. Садовской в статье «Кончина А. А. Фета. (По неизданным источникам)» не только повторил информацию Бартенева, но и дополнил ее некоторыми подробностями. В. С. Феди?на, возвращаясь к этому вопросу, рассказал, что эти сведения Садовской (Бартенев писал с его слов) получил от Екатерины Владимировны Кудрявцевой, бывшего секретаря Фета и единственного свидетеля его смерти. Статью о кончине поэта Садовской включил и в свой сборник «Ледоход. Статьи и заметки» (Пг., 1916).
С тех пор все исследователи, касаясь смерти Фета, используют статью Садовского. А между тем, в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки хранится рукопись Е. В. Кудрявцевой — ее воспоминания о последних месяцах жизни и смерти поэта. Это двойной лист большого формата, текст занимает три с половиной страницы. Рукопись чистовая, с небольшими поправками, не имеет ни заглавия, ни даты, ни подписи. Однако несмотря на это, по почерку она несомненно принадлежит Кудрявцевой. На верхнем поле первого листа карандашом рукою Н. Н. Черногубова сделана следующая запись: «1) См. Письмо А. Фета к Гр. Л. Толстому от 28. IX. 1880: "Великий курфюрст, дед Фридриха Великого, за час до смерти раздавал своих заводских лошадей своим генералам и бранил за дурной выбор. Так, вероятно, буду умирать и я". Ср. "Из деревни". Литературная библиотека, 1868, № 2». На третьей странице рукописи внутри текста оставлено свободное место — очевидно, для того, чтобы вписать текст записки, которую ей продиктовал Фет и которую приводит в своей статье Садовской. Рукопись поступила в библиотеку, вероятно, в составе архива поэта, владельцем которого был Черногубов.
Е. В. Кудрявцева (при жизни поэта — Федорова) стала секретарем Фета с конца 1886 г. Почти никаких сведений о ней найти не удалось. Однако с достоверностью можно сказать, что эта девушка искренно полюбила поэта и его жену и по существу стала членом их семьи. Так, сообщая Полонским о смерти мужа, Мария Петровна писала: «Милая Екатерина Владимировна так за ним ходила, что я этого не забуду всю мою жизнь, только ее замужество может меня с ней разлучить.»
Обращение к тексту записки Кудрявцевой исключительно важно. Во-первых, это подлинные воспоминания единственного очевидца смерти Фета. Во-вторых, она упоминает интересные факты и подробности последних месяцев жизни поэта и событий 21 ноября. При сопоставлении текста ее воспоминаний с изложением Садовского обнаруживаются некоторые расхождения, что позволяет иначе интерпретировать отдельные моменты.
Другим не менее важным документом, касающимся смерти Фета, является письмо Алексея Васильевича Олсуфьева Великому Князю Константину Константиновичу Романову (К. Р.), обнаруженное недавно в архиве Великого Князя в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ). Среди окружения Фета Олсуфьев был последним, кто виделся с ним накануне смерти. Это было вечером 20 ноября. Но сначала несколько слов об этом человеке.
А. В. Олсуфьев (1831—1915) — генерал от кавалерии, филолог-дилетант познакомился с Фетом в октябре 1886 г. Блестящий знаток древнеримской литературы, истории, культуры, он становится помощником Фета в его переводах произведений латинских поэтов. Со временем их сотрудничество приняло теплые дружеские отношения, о чем свидетельствует их переписка. 23 ноября 1892 г. Олсуфьев писал жене в Петербург: «Кончина бедного моего друга Фета наделала мне столько дела, милый друг, что я только несколькими строками могу поблагодарить тебя за телеграмму... Я вчера писал до 3-х часов почти В. Кн. Константину Конст(антиновичу), описывая последние минуты старого Барда... Два раза в день езжу на панихиды и кроме того, как только получается телеграмма от Высочайших особ, Марья Петровна тотчас препровождает ее ко мне, какой бы ни был час дня или ночи для согласования ответа. Завтра я должен быть на Плющихе уже в 8? утра.»
Письмо Олсуфьева К. К. Романову — это два двойных листа большого формата. В левом верхнем углу вытеснен герб рода Олсуфьевых. Текст занимает шесть страниц.
После похорон Фета Мария Петровна и Екатерина Владимировна провели в Клейменове 40 дней. Они жили в доме Галаховых, почти каждый день ездили к захоронению поэта. Среди писем, которые получила Мария Петровна в эти дни, до нас дошли два письма Великого Князя Константина Константиновича. Они ценны не только тем, что отражают взаимоотношения Фета и К. Р., но и тем, что дают представление о личности Великого Князя.
(ВОСПОМИНАНИЯ Е. В. КУДРЯВЦЕВОЙ О ПОСЛЕДНИХ ДНЯХ ЖИЗНИ И О СМЕРТИ А. А. ФЕТА-ШЕНШИНА)
Сколько могу припомнить, в 1892 году мы приехали из Воробьевки1 в Москву 2 октября; это была суббота. Афан(асий) Аф(анасьевич) в тот же вечер поехал навестить графиню С. А. Толстую, в Хамовники;2 мы уговаривали его не ехать, так как погода была сырая, но он не послушался и поехал даже не на своих лошадях, а на извощике. Через три дня после этого он закашлял, зачихал и видимо простудился. Позвали нашего доктора А. Н. Икова3; тот не нашел ничего особенного и прописал хинин. Через несколько дней стало лучше, и мы уже думали, что все кончилось благополучно; но болезнь скоро вернулась (а может быть, она и не проходила). Иков сказал, что дело осложняется, и надо посоветоваться с Остроумовым4. Остроумов был несколько раз и приносил только ту пользу, что Афан(асий) Афан(асьевич) в этот день становился бодрее, оживленнее, у него как будто являлась надежда на выздоровление, тогда как в остальные дни, особенно последние недели своей болезни, он был молчалив, раздражителен, апатичен: ничто его не интересовало, ничто не затрагивало, точно жил он какою-то другой жизнью, внутренней, ему одному известной. Он ужасно страдал от затрудненного дыхания и сильного кашля. Лекарство принимал с большим трудом, сердясь и отталкивая от себя; приходилось долго уговаривать. Но несмотря на такое состояние, Афан(асий) Афан(асьевич) все время был на ногах, и день мы проводили обычным образом: около восьми часов шли в столовую, варили кофей, затем Афан(асий) Афан(асьевич) раскладывал пасьянс (потом уж он этого не делал, а только смотрел, как раскладывает М(арья) П(етровна) или я), затем отправлялись в кабинет и занимались переводом Овидиевых «Amores»5 или отвечали на письма. По вечерам навещали нас некоторые близкие знакомые, чаще всего Н. В. Досекин6 и покойный Ю. Н. Говоруха-Отрок;7 и того и другого Аф(анасий) Аф(анасьевич) находил очень приятными собеседниками и был расположен к ним. Перевод «Скорбей» Овидия в это время печатался, и мы держали вместе корректуры.8 Первое время болезни я читала вслух Аф(анасий) Аф(анасьевич) «Madame Bovary». Аф(анасий) Аф(анасьевич) заботился, чтобы я не забыла французский язык и был очень доволен моими успехами при чтении этого романа. Однако до конца мы не прочли, ибо с продолжением болезни бросили чтение.
Так тянулась эта мучительная болезнь почти без улучшения. Остроумов говорил, что в 72 года трудно ждать выздоровления, но мы с М(арьей) П(етровной) все надеялись. Помню, П. П. Боткин9, навещая несколько раз больного, говорил Марье Петровне, что надо бы причастить Афан(асия) Афан(асьевича). Но М(арья) П(етровна) каждый раз решительно говорила: «Ради Бога, не говорите ему этого; он рассердится, и ему будет хуже; он не верит в обряды; я уж беру на себя этот грех и буду молиться об нем сама».
Между тем, Аф(анасий) Аф(анасьевич), замечая сам, что болезнь не поддается лечению постепенно начал приходить в какое-то ожесточение: он и здоровым всегда тяготился жизнью и не раз говорил, что от самоубийства останавливает его только та мысль, что завещание будет недействительно; а иначе его давно бы не было на свете.
21 ноября утром, напившись кофею, он сказал, что ему хочется шампанского. М(арья) П(етровна) без доктора не решилась дать и вызвалась сию же минуту съездить к Остроумову и спросить. Аф(анасий) Аф(анасьевич) согласился, и пока она одевалась, несколько раз спрашивал, скоро ли будут готовы лошади? Уезжая М(арья) П(етровна) подошла к нему, он ласково с ней простился, сказав: «Прощай, мамочка, будь здорова, дорогая моя», — и поцеловал ее руку. Надо прибавить, что и накануне весь вечер, и в это утро он был очень мрачен и молчалив. Только что М(арья) П(етровна) уехала, Аф(анасий) Аф(анасьевич) поднялся и сказал: «Пойдемте в кабинет (мы сидели в столовой), мне надо вам продиктовать». Мы пошли, и я его поддерживала, как всегда в последнее время. В кабинете я спросила: «Мы будем писать письмо?» — «Нет, возьмите лист писчей бумаги.» В эту минуту я заметила у него в руках разрезальный для писем стальной нож. Я ни о чем еще не догадывалась; он продиктовал следующее и сказал: «Дайте, я подпишу.»*10 При этом он заметно был в большом волнении. Поняв его, я растерялась и начала уговаривать; он рассердился; я подошла и старалась взять у него из рук разрезальный нож; с большим трудом мне это удалось, причем я разрезала себе ладонь в нескольких местах; тогда Аф(анасий) Аф(анасьевич) побежал в столовую и так скоро, что я едва догнала; по дороге звоню изо всех сил, но никто из прислуги нейдет; я вижу, что Аф(анасий) Аф(анасьевич) хочет отворить шифоньерку, где лежали ножи, я стараюсь его не пустить; наконец, силы его оставили от такого волнения, и прошептавши: «Черт», он опустился тут же на стул (в это время прибежал наш человек и девушка), начал дышать все тише, тише, потом вдруг широко раскрыл глаза, как будто увидев что-то необычайное, между тем как правая рука сложилась в крестное знамение, — и через минуты две все было кончено.
Примечания
Воспоминания Е. В. Кудрявцевой хранятся в Отделе рукописей РГБ в фонде А. А. Фета (Ф. 315. Оп. 2. К. 14. Ед. хр. 39).
1 Имение Фета в Щигровском уезде Курской губернии, которое он купил в конце 1877 г.
2 В Б. Хамовническом пер. (ныне ул. Л. Толстого) находилась городская усадьба Толстых (ныне Музей-усадьба Л. Н. Толстого).
3 Иков Александр Николаевич (1857—1897) — врач-терапевт. В ОР РГБ хранятся 7 его бюллетеней о состоянии здоровья Фета 18—26 октября 1892 г. (Ф. 315. Оп. 2. К. 4. Ед. хр. 34).
4 Остроумов Алексей Александрович (1844—1908) — профессор, с 1880 г. — директор госпитальной терапевтической клиники Московского университета. Клиника находилась на Девичьем поле, недалеко от дома Фета на Плющихе.
5 25 апреля 1894 г. А. В. Олсуфьев писал К. К. Романову: «Разговаривая с покойным Афанасием Афанасьевичем ровно за 16 часов до его кончины... я никак не подозревал, что у него в портфеле хранится почти оконченный перевод «Amores»...
Несколько месяцев после его смерти Марья Петровна передала мне эту рукопись набело переписанную Екатериной Владимировной, прося заняться составлением необходимых для уразумения текста замечаний и вступлений; только тогда узнал я от Екатерины Владимировны, что Афанасий Афанасьевич работал над этим переводом с более даже, нежели обычной ему энергией, в последнее свое пребывание в Воробьевке летом и осенью 1892 года.
По рассмотрении мною рукописи оказалось, что она заключает прекрасный, как всегда, перевод Фета в размерах подлинника. 42 элегии — из числа 49-ти составляющих три книги Amorum — этого несомненно лучшего произведения гениального римского элегика.
Графиня Наталья Михайловна Соллогуб — одна из близких друзей покойного, которой он посвятил многие из своих стихотворений, обладающая изящным поэтическим дарованием, охотно согласилась исполнить мою просьбу окончить этот перевод, но — как мне следовало бы ожидать — после целого года отделала, правда прекрасно, только одну элегию, решительно отказавшись затем продолжать эту, как она совершенно напрасно уверяет, непосильную для нее работу. (...)
Ваше Императорское Высочество были лучшим другом незабвенного нашего поэта и теперь после его смерти, быть может, Вы первый из современных наших лириков, вот две причины, на основании которых решаюсь просить Ваше Высочество принять под свое покровительство последнее произведение Фета и почтить достойнейшим образом его память, взявши на себя труд окончить этот перевод. (...)
Ежели Вашему Высочеству благоугодно будет милостиво согласиться на мое предложение и приказать мне явиться в Петербург, то я сообщу Вам образцы перевода Афанасия Афанасьевича, тексты оставшихся непереведенных элегий, работу Графини Соллогуб, совершенную ею при помощи весьма плохого французского перевода, и при этом буду иметь честь испросить Ваши указания касательно формы примечания, размера и общего направления введения, предварительные работы к которому мною уже окончены.» (ГАРФ. Ф. 660. Оп. 2. Ед. хр. 430).
Великий Князь Константин Константинович отказался от перевода оставшихся шести элегий, потому что всего через 4 дня, 30 апреля, Олсуфьев настойчиво возвращается к своей просьбе: «Нам требуется не multa sed multum (многочисленное, но многое (лат.). — Г. А.) и вот почему так дорого будет всем, чтущим память покойного Афанасия Афанасьевича, видеть в издании последнего его труда Августейшее Имя Вашего Высочества в главе друзей почившего поэта, предпринявших окончить и издать этот труд — даже, если бы этим Именем, драгоценным для всей мыслящей образованной России, украсилась одна только элегия.
Позвольте поэтому видеть в письме от 27 с. м-ца, которым Вашему Высочеству угодно было почтить меня, не решительный отказ, а скорее надежду, что «положив гнев на милость», Вы выберете одну из оставшихся непереведенными элегий. (...)
В твердой надежде, что Вы, которого так беспредельно любил покойный Афанасий Афанасьевич, не откажетесь почтить его память, приняв участие в труде, смеющем быть посвященным «Памяти Фета», посылаю Вашему Высочеству на благоусмотрение переведенную Афанасием Афанасьевичем 10-ю элегию III книги, а также перевод Графини Соллогуб 15-й элегии той же книги и начатый ею, но не оконченный перевод 8-й элегии; так как из последней остаются непереведенными только 11 дистихов, то я надеюсь убедить талантливую, но немного ленивую Графиню ее окончить. Затем остальные четыре элегии возьмут на себя перевести, я в этом не сомневаюсь, профессор Корш и Влад(имир) Серг(еевич) Соловьев, оба принадлежавшие к числу близких друзей покойного, и оба владеющие прекрасно гекзаметром. (...)
Если Вашему Высочеству угодно будет приказать, то я могу под каждое отдельное слово выбранной Вами элегии написать равнозначащее русское слово во времени и падеже подлинника. Я хорошо помню, как будучи ребенком, лично видел много раз Василия Андреевича Жуковского, работавшего таким способом над переводом Илиады, язык которой ему был совершенно незнаком» (ГАРФ. Ф. 660. Оп. 2. Ед. хр. 430).
«Любовные элегии» Овидия в переводе Фета так и не были изданы. О дальнейшей судьбе рукописи пока ничего не известно.
6 Досекин Николай Васильевич (1863—1935) — художник-пейзажист, скульптор, театральный художник, автор нескольких статей по искусству. В 1892 г., живя в Воробьевке, вылепил бюст Фета.
7 Говоруха-Отрок Юрий Николаевич (1850—1896) — литературный критик, печатавшийся преимущественно под псевдонимом Ю. Николаев.
8 «Скорби» Овидия вышли в свет уже после смерти Фета, весной 1893 г.
9 Боткин Петр Петрович (1831—1907) — брат жены Фета.
10 В статье «Кончина А. А. Фета» Садовской пишет: «...с его слов г-жа Ф. (Федорова — фамилия Кудрявцевой в девичестве — Г. А.) написала сверху листа: "Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному." Под этими строками он подписался собственноручно: "21-го Ноября. Фет (Шеншин)"». Здесь Садовской делает сноску: «Мы видели эту записку на листе обыкновенной беловатой бумаги невысокого качества». Эта записка пока не найдена, возможно, что она не сохранилась. Судя по литературным источникам, никто, кроме Садовского, эту записку не видел. |