___Болхов, печаль моя... ___На пустой площади ветер треплет клочья газеты. Курица ошалело выскакивает из-под колес и мечется, взгребая пыль длинными ногами. Позевывает баба на лавочке, мелко-мелко крестя рот, будто смахивая невидимую пыль. Малолюдный базар безнадежно ожидает покупателей.
— Почем огурцы, бабушка?
— Два рубля.
— Дороговато.
— Купи дешевле!
Скрипят петлями ставни, изъеденные жучком. Почему-то не тронул жучок резной наличник. Не по зубам, что ли, изящный деревянный бантик? Потрогать бы... Высоко. А что потрогать? На магазине огромный замок и отбитая вывеска «...со». Наверное, когда-то было «Мясо». Может быть, и вправду было. Рядом костюмы, унылые, как предсмертный час. И банки с неистребимым минтаем.
Полдень. Зной. В городе тихо и сонно. И это не укор ему — лишь впечатление, первое и наверняка не самое главное. Наивно, в самом деле, ожидать, что Болхов живет какой-то возвышенной жизнью. Обыденность — тоже жизнь. Она-то как раз, а не страсти и драмы, лепит нравы, характер и лицо города. А ликом когда-то Болхов был хорош. Он и, сейчас ничего, хотя за семь десятков лет основательно потрепали его социальные бури. Старые, люди умели строить города, умели наводить красоту. В созидании этом нам до них далеко. Мы лишь в разрушении преуспели. Но и то, как ни старались, круша и разоряя, а все-таки кое-что осталось. Недожженные кружева наличника. Или каменная колонна тонкой резьбы. Или неотесанная топором роспись на церкви. Или старый дом невиданной ныне архитектуры. Может, потому и пробивается рукотворная красота, что призвана спасти мир? Или нас — от собственного беспамятства и агрессивного невежества?
— Мальчик, поди сюда. Как называется эта церковь?
— А хрен ее знает.
Юный русич с незамутненными глазами ангела. И с душой, обворованной с младенчества. Бога нет — зачем ему церковь.
«Весь мир насилья мы разрушим...». Разрушим — вместе с талантом безвестного мастера, вместе с тяжкими трудами подмастерьев, вместе с народными копейками, на которых стоял ненавистный мир. Зачем все это юному русичу? Он начнет жизнь с чистого листа. В новом, построенном для него мире бывшая церковь станет складом. Угольным. химикатным, соляным. Вы не знаете, почему новая власть так любит хранить в церквах соль? И почему здесь часто работают пьяные грузчики, кому что матюгнуться в храме, что бросить на алтарь окурок — все едино?
— Дяденька, как называется эта церковь?
— Хрен ее знает, как она прозывалась. Вон ту знаю — Рождества Христова. Но тоже не работает. Вся культура у нас позакрыта, одни танцы остались. Вон там у церкви и танцуем. Как выпьем, конечно.
Эх, жизнь... Возле-соборной церкви болховчане выгуливают невест. В бывшем монастыре — коров. Не бешеное ли молоко у этих буренок, разбивших копытами древние могилы? Где-то здесь, говорят, последний приют прадеда Льва Толстого. Шеншины — старинный русский род — тлеют костями в изуродованных и разворованных склепах Оптиной Пустыни. Тяжелые камни ставили Шеншины в надгробия. Без трактора не упрешь. Это те, что полегче, давно уж по дворам, про запас, на собственную могилку. Стесав, конечно, буквы: «Горячему патриоту, храброму воину, славному защитнику России»...
Все, что не разбито, не разграблено и не растоптано, - в бурьяне. Заросло за шестьдесят годков.
А Никольскую церковь взрывали уже почти что в наши дни в шестьдесят седьмом. Под обещания, что на этом месте будет 100-квартирный дом. Несмотря на светлую перспективу, люди плакали. Может быть, потому, что, отрекшись от старого мира, город не стал богаче?
Скажите, Брокгауз и Эфрон, что здесь было сто лет назад? «Кроме кожевенных здесь есть следующие заводы: салотопенный, 2 мыловаренных, сально-свечной, 2 клеевых, свечно-восковой, паточный, 3 крупорушки, 16 пенькотрепальных, 2 табачных, 17 кирпичных, и 2 экипажных». Экипажи нам ни к чему — чай, не баре! А заводик — один из семнадцати — ой, как пригодился бы. Нету заводика, и мастера уж не те. Кооператоры, надежда наша, лепят кирпичики по сто шестьдесят рублей за тысячу. А на руки получаешь вдвое больше. Половниками.
Так во всем — наполовину мастера, наполовину ревнители, наполовину созидатели. Десять лет строился в Болхове Христорождественский собор. Семнадцать лет — на реставрации. И конца ей не видно. Дом культуры, возведенный в пику «опиуму для народа», — на долгосрочном капитальном ремонте. Музей, закрытый в аккурат к своему семидесятилетию, отделан нынешними мастерами так, что не открываются ни окна, ни двери. Крысы доедают распиханные куда попало старинные рукописи и голландскую живопись. Погнили в подвалах чучела и книги. Лишь орудие времен второй мировой нетленно. Стоит в пустом музейном зале. Как бронепоезд на запасном пути.
Смахивает слезу научный сотрудник Маргарита Гридина: «Я тридцать лет в этом музее. Каждый экспонат руками гладила. Что у нас теперь будет? Одни бумажки?».
Не привыкать. Изучаем же старинную городскую архитектуру по описаниям и открыткам. Изучим и собственную историю, край родной по табличкам в музее. Без экспонатов. Вы расскажете, Маргарита Ивановна, все, что помните. Слава богу, у энтузиастов хорошая память...
Береги, Болхов, хотя бы своих энтузиастов. Они не утратили то, что утратили, а лучше сказать, и не имели многие из нас. Благодарную человеческую связь с прошлым. Энтузиасты не нажили капиталов. В смысле материальных благ. Все больше синяки и шишки. Потому что бьются в одиночку. Мы же вообще не можем просто жить и работать. Вся жизнь — борьба. «Шестнадцать лет был председателем районного общества «Знание». Пробил мемориальные доски Страхову, Апухтину, памятник генералу Лаврову. Это в моем активе». Это — историк и нынешний редактор районной газеты Александр Венедиктов. «Устал. Стало невозможно работать. Что ни пробиваешь — кругом одни недоброжелатели. Будто я для себя».
Не для себя. В том-то вся и штука. Для нас. Для города. Чтобы нe прозябал он в историческом сиротстве. Чтобы была здесь улица Декабристов. Потомки мы их
— или нет? Чтобы возродилось здесь кожевенное производство. Петр Первый ценил болховских мастеров — а нам хоть бы имена узнать. Чтобы символические таблички на храмах «Охраняется государством» охраняли бы то, что осталось. Венедиктов чаще бьется не ради дня сегодняшнего. Может быть, через несколько десятков лет новые люди будут побогаче, по-хозяйственнее, по-памятливей да возьмутся всерьёз за возрождение истории и культуры.
Куда ведёт эта разрытая бульдозером дорога? К храму. Истерзанная печалью и гневом душа смиряется под сводами ухоженной и чистенькой церкви. Алтарщик дед Павел трогает связанные в узел языки колоколов во дворе. Чуть слышный звон. Другого нет. В последний раз колокола в Болхове ревели и плакали в двадцать девятом. Когда летели оземь.
Господи, прости нас грешных!
_________________________________________
Л.Бутузова, фото Л.Тучнин. "Орловская правда". 1990г.
Автору статьи хотелось бы искренне сказать простое человеческое - спасибо!