Статья Юрия Оноприенко из газеты "Орловская правда " за 15 января 2016 года. Не являюсь поклонницей его вычурного языка и устаревшей риторики, но статья заинтересовала меня интересными фактами. Щепной рынок
В пятидесятые-восьмидесятые годы не было в Орле популярнее места, чем Щепной рынок, в просторечии барахолка. По выходным чуть ли не полгорода осаждало этот пятачок близ Крестительского кладбища. Сейчас место по-прежнему зовётся Щепная площадь, однако тут нет и намёка на былое. Местечко застроено унылыми торговыми точками, которых в Орле ныне десятки. А тогда то было единственное убежище от развитого социализма, единственная отрада тех, кто мыслить себя не может без торгово-покупательных телодвижений. Итак, представьте себе несколько длинных рядов разномастных продавцов под открытым небом, меж коих движется нескончаемая толпа с трамвайной плотностью. Только глаза не отсутствующие, как в транспорте, а жадно блуждающие, словно истерично ищущие потерянное счастье. С детства чураюсь торговых сборищ, они высасывают душевную энергию. Но раза два приехал на ежедневно упоминаемую в досужих разговорах барахолку. Ничего не купил, зато увидел некоторых мелко известных деятелей. Служительница обкома комсомола щупала нижнее бельё и восторженно морщилась, как от доклада генерального секретаря. Клерк музея продавал утащенный со стенда экспонат — дореволюционную печать с надписью «казачье войско донское». Печать купил за пятьдесят рублей (большие деньги) работник областного архива, она, по его словам, и доныне в том архиве. Хозяйски крутились у своих столов книжные черви, среди которых примелькавшийся журналист, довольно популярный морализаторскими статьями, а ныне сгинувший, но, по слухам, сделавший где-то карьеру. Карьеру сделали и вышеупомянутые, их радостное торговое время наступило скоро, в девяностые, ныне они ярые демократы. А тогда возлиянно шарили взором по россыпям югославского фарфора, какого Броз Тито, раздружившийся с Советским Союзом, официально нам почти не поставлял; по таджикским коврам без дарственных портретов членов политбюро, но с лебедями в перьях жар-птиц. Поодаль жались беднейшие бабушки, принёсшие из дома последних своих прикроватных лебедей, какие были после войны, угловатые, больше похожие на лягушек. Кстати, пойманные после редких милицейских облав бабушки жалостно объясняли, что тех лебедей привёз сын-солдат из Афганистана, и это была правда, Афган десятилетиями служил запоздалой свалкой всего советского домашнего быта. Милиция тревожила, в общем-то, редко. Тут власть позволяла народу отвести душу своим полузабытым, но неистребимым нэпманским инстинктам. Стражи порядка в восемь утра, как сквозь распахнутый шлюз, пускали многотысячную толпу к рядам, а сами спешили к пивнушке, открываемой часом раньше. Там уже успокаивалось, страждущие мужики буйно раскидались по обоим залам, слева побольше, справа поменьше, но с одинаково гнусным пивом за двадцать две копейки. На закуску была селёдка за двенадцать и кета (!) за четырнадцать копеек. Иногда невкусное пиво кончалось, тогда хозяин бара Зосима Якубсон садился на мощный мотоцикл с коляской и привозил из каких-то полусекретных орловских явок три пузатых бочки хорошего курского пива и тут же приказывал разлить и продать. Посему мужики любовно его ждали в очереди, толпясь, ругаясь, бия морды тем, кто лезет вперёд. Любили пьяницы и Ивана Поддубного, однофамильца знаменитого борца и такого же крепкого. Разгрузив бочки, Иван брал в руки два полуцентнерных башмака, которыми стопорились колёса мотоцикла и грузовых машин, играючи нянчил их, вскидывал наверх. Ещё был щуплый фронтовой майор, всегда приходивший в погонах и транжиривший офицерскую пенсию на любого забулдыгу, отдавшему ему честь. Мальчишки стыка пятидесятых-шестидесятых бредили рыбалкой. В шестьдесят первом Хрущёв старые деньги сделал новыми, то бишь, в десять раз меньше номиналом. «Теперь вы за оброненной копеечкой нагнётесь и подберёте её из пыли», повторял он, однако под шумок увеличил цены — тоже процентов на десять. Ну да ладно; главное, полуметровый кухонный половник из серебра высшей пробы шёл на Щепном за полтинник. Пацаны, которым по фиг был дорогой фарфор с убогими лебедями, охотились за дешёвым, как кета, серебром. Мы и золото бы не покупали, оно в воде блёкнет. А серебро сияет в любой глубине. Половник пилили, плескали домашним молотком и потом клали под трамвайные колёса. Это говорит Лев Красницкий, известный орловский краевед, прекрасный исследователь, а тогда нормальный хулиган без нарушений закона. Ручка половника под колесом трамвая вытягивалась до пяти метров. Потом её просто режешь ножницами, получались десятки блёсен. Ребята вертели в этих серебряных обрывках дырочки, вправляли в них крючки, бывшие тоже в изобилии — и никогда речные коряжьи зацепы не вываживали обратно (рыбаки знают, сколь это мучительно, иногда и в прохладную воду надо лезть), просто обрывали лесу и цепляли на неё новую блесну, вынутую из кармана. Когда серебра не стало, рыбаки осветляли медные блёсны ляписом (окисью серебра), бывшим в аптеках. Да, в те времена многое лежало в изобилии, даже икра кабачковая, столь изумившая Савелия Крамарова в известной комедии, аккурат когда та пустяковина вдруг исчезла с честных советских прилавков. Ляписа вы сейчас днём с огнём не найдёте. Впрочем, нужен ли он сейчас. Самодельщина не в привете. Сейчас в привете «купи-продай». Лады, не продавай только родину. |