Александр Павлов (Колпнянский район) СКОРОДУМКА (отрывок из книги «Родная деревня») В конце октября 1941 года немцы вошли в деревню Скородумку. Землю уже покрыл первый снежок, и они цепочкой двигались со стороны речки вверх по Центральной улице, было тихо и не слышно никакой стрельбы. Около Сонечки они остановились и построились в шеренгу. Мы вместе с соседями вышли на бугор и смотрели на них, как на пришельцев с других планет - ведь со времен монгольского нашествия в нашей деревне иностранцев никто и в глаза никогда не видел, а тут полная оккупация... Эта «оккупация» потом долго преследовала меня, войдя отдельным пунктом-вопросом и в автобиографию, и в анкету (ф. 8). Заполняя документы, я всякий раз испытывал неловкость и вину, что попал в нее. Вскоре немцы расползлись по всем хатам. К нам тоже пришли двое. Я смотрел на них во все глаза. Они были в касках, без шинелей, на черных кожаных поясах с серебристыми квадратными пряжками -кожаные подсумки с патронами, на плечах - винтовки с примкнутыми штыками, на ногах - подкованные сапоги с широкими голенищами. Бросалась в глаза их выправка, подтянутость и аккуратность. Побыв несколько минут и составив мнение о нашем доме, немцы пошли дальше. Вскоре к нам явились еще двое. Эти были и одеты похуже, и вели себя по-другому. Воровато заглянув во все углы, один из них юркнул в погреб и вытащил оттуда пару кувшинов с молоком. После этого «гости» смылись. Мать укоризненно покачала головой: она наивно полагала, что хорошо замаскировала половиком крышку погреба в сенцах. Вскоре в нашем доме поселилось пять офицеров. Один из них был старшим, и отец почему-то называл его «комендантом». При офицерах был еще мордатый денщик, который размещался у соседей, но часто заходил к нам и украдкой воровал консервы. Дело в том, что в наших просторных чистых сенях немцы устроили продсклад. Штабеля консервных банок, мешки с сухарями, коробки с сигаретами и многое другое - это все громоздилось здесь. Из любопытства мать взяла одну продолговатую консервную банку и вскрыла ее. - Ну и гадость, - сказала она, попробовав содержимое. Перед домом, заняв все гумно, набились немецкие повозки, запряженные огромными, мощными лошадьми-битюгами. И эти повозки, и эти лошади, были удивительны нам, ребятишкам, так как здорово отличались от колхозных. Повозки были с тентами, тормозными устройствами, красными катафотами и спереди, и сзади. Громадные лошади-тяжеловозы казались дрессированными. Немцы сразу же выгнали нашу корову из теплой закуты и поместили их туда. Чтобы протиснуться в низкие ворота закуты, они пригибались или вовсе становились на колени, но все равно влезали внутрь. Вот это зрелище больше всего забавляло нас. В доме немцы расположились по-хозяйски: полностью заняли горницу и кровать, посреди комнаты поставили наш «ломберный» стол и по вечерам собирались вокруг него. Сняв френчи, они начинали искать вшей и, нисколько не стесняясь, громко пускать ветры. Дальше взаимоотношения с немцами у нас сложились конфликтные. Дело в том, что еще до их прихода отец зарезал огромного поросенка. Тушу он спрятал подальше от дома, где-то возле Хрести, а чтобы не отобрали патефон - прибрал от него заводную ручку. «Комендант» быстро раскусил эту наивную уловку отца и в категорической форме потребовал вернуть на место заводную ручку от патефона. Делать нечего, пришлось отдать эту злополучную заводную ручку, но «комендант» этим не удовлетворился и вызвал отца на серьезный разговор: - Пан, - сказал он, - я отдам тебе патефон, а взамен ты отдай мне поросенка... Кто ему сказал про поросенка, было неизвестно, наверное, кто-то из соседей, но информация была верная, и он во что бы то ни стало хотел забрать свиную тушу. Отца такое предложение возмутило: - Ишь ты, сукин сын, предлагает за моего поросенка мой же патефон, - жаловался он потом. А тогда сказал, что, дескать, никакого поросенка нет. Если хотят, пусть ищут. Однако «комендант» стал действовать не сам, а через денщика. Мордатый дипломатии не разводил, грубо напирал на отца, ругался, угрожал и, так ничего не добившись, затаил злобу. Между тем приближался новый 1942 год. Немцы стали готовиться к его встрече и Рождеству. Посреди горницы поставили высокую елку, нарядили ее гирляндами, игрушками, пришедшими посылками из Германии, накрыли праздничный стол. Мы с интересом наблюдали за ними из-за печки. В полночь они зажгли свечи, сдвинули вокруг елки стулья, взгромоздились на них и, взявшись за руки, стали раскачиваться из стороны в сторону и петь песни. Тем временем обстановка на фронте резко изменилась: наши войска, освободив Ливны, перешли в наступление. Деревня Скородумка оказалась в полосе наступления 143-й стрелковой дивизии, которая приступила к активным боевым действиям еще 6 декабря 1941 года и, ведя ожесточенные бои, упорно продвигалась на запад. С 1 января нового года в ее действиях наступила пауза. Только в двадцатых числах месяца она вышла к реке Фошне, освободив ряд деревень, в том числе и Скородумку. Почуяв приближение советских войск, наши постояльцы быстро собрались и куда-то смылись, но про поросенка не забыли. Через несколько дней к нам заявился Мордатый. Он остановился напротив окон, вытащил огромный тесак и воткнул его в грядушку саней, демонстрируя таким образом самые решительные враждебные намерения. Мать первая увидела его в окно и, почувствовав недоброе, крикнула отцу: - Петя, беги, явился Мордатый... К счастью отец был одет. Он мгновенно понял, в чем дело, быстро юркнул через заднюю дверь на двор и забежал в хату к Никишковым. На беду дверь хлопнула и Мордатый кинулся в погоню. Все решили какие-то секунды. Забежав в хату к соседям, отец в растерянности просто присел на лавку. В эту же минуту в хату вбежал Мордатый. Однако там сидело много народу и было темновато, и он не узнал отца, выбежал вон и полез на чердак. - Петр Павлович, беги, а то погубишь и себя, и всех нас, - попросила соседка. Отец тут же сорвался с места, через заднюю дверь стремглав выскочил во двор, а оттуда на дорогу. Затем снял с себя кушак и спокойно пошел по тропинке. Мордатый, учуяв, что кто-то выбежал из хаты, сиганул с чердака, бросился на задний двор и сразу же увидел отца, спокойно идущего по тропинке. Его охватили сомнения. Пока Мордатый колебался, отец успел дойти до Голубка, но тут нервы его не выдержали, и он пустился бежать. Мордатый вскинул винтовку, выстрелил. К счастью, он промахнулся. Второй и третий выстрелы тоже были мимо, и отец скрылся за кустами. Раздосадованный неудачей, злой как черт, Мордатый вернулся к нам в дом и, достав спички, показал, что будет поджигать. Он подошел к комоду, выдернул ящики и вывалил их содержимое на пол. Мать попыталась было собрать с пола белье, но немец стукнул ее прикладом по руке: дескать, не смей поднимать. Сорвав таким обра¬зом злость, поджигать дом он все же не стал и убрался восвояси. Отец еще несколько дней не показывался. А потом наши войска подошли к деревне Бухтияровой, и всем жителям Скородумки и других деревень было приказано эвакуироваться в тыл. Слово «эвакуация» в нашей деревне многие даже не слышали и не знали, с какими трудностями и лишениями она связана. Люди, веками жившие на своих насиженных местах, теперь в одночасье должны были бросить все: и жилье, и хозяйство, и инвентарь, и запасы. И только с небольшим скарбом двинуться неизвестно куда и неизвестно на сколько времени. Это было очередное испытание, выпавшее на долю жителей Скородумки. Неизвестно почему немцы решили эвакуировать жителей из прифронтовой полосы с линии огня, но, наверное, уж никак не из гуманных соображений. А нам бы лучше пересидеть на месте, прячась в погребах и подвалах. Однако приказ есть приказ, за невыполнение грозила суровая кара. Вскоре после недолгих сборов колонна эвакуированных растянулась по дороге на Кривец. Одни ехали на лошадях, другие шли пешком с мешками и узлами за плечами, везя свой скарб на санках. Мы впятером, закутанные в овчинные полушубки, ехали на лошади, которую я поймал еще осенью, худую, облезлую, побитую и хромую, но отец ее выходил, и теперь она резво везла наши сани. За ними шла на привязи корова Милка. Как только наша колонна вытянулась на прямую дорогу в сторону села Хутор-Лимового, начался обстрел: крупнокалиберные снаряды падали то слева, то справа от дороги, но прямых попаданий не было. - Они взяли нас в вилку, теперь жди гостинца, - сказал отец, воевавший в Первую Мировую и знавший толк в этом деле. Огонь вела наша артиллерия то ли из деревни Монанковой, то ли из Бухтияровой. Видимо, артиллеристы приняли нашу колонну за отступающих немцев. Теперь можно назвать и стрелявших - это артиллеристы 287-го артиллерийского полка 143-й стрелковой дивизии. К счастью, никого не убило, так как стреляли шрапнельными снарядами с дистанционным взрывателем. Взрыватели почему-то не срабатывали на высоте, и снаряды зарывались в глубокий снег, не причиняя вреда. Если бы взрыватели срабатывали на высоте, то нашу колонну неминуемо накрыл бы град шрапнелей - свинцовых шариков величиной с лесной орех - и мало кому тогда удалось бы уцелеть. Вскоре мы добрались до Лимового. Это глубокая лощина с крутыми скатами с обеих сторон и широким топким ручьем внизу. Там никто не жил, но по скатам лощины было много сочной травы и ягодника, поэтому сюда гоняли в ночное табун колхозных лошадей и стадо коров. Преодолев этот овраг, наша колонна только к вечеру добралась до деревни Кривец. Теперь она полностью вымерла. Овраг постепенно загибался по направлению на северо-запад и наверху сходил почти на нет. Там, на ровном месте, располагалась местная школа. В ней и разместили на ночь эвакуированных. Словно цыгане, мы разместились на полу и приготовились к отдыху после трудного дня, но тут появились немцы и принялись стаскивать с людей валенки. Однако волнения того памятного дня на этом не закончились: когда оккупанты ушли и все утихло, кто-то крикнул: - Скородумка горит! Все выскочили на улицу. На востоке полыхало огромное зарево пожара. Мы смотрели на него в оцепенении, и сердце каждого сжималось от горя, боли и бессилия. |